— Никак было не можно, Лука Лукич, живот у него схва…

И не договорил — Лыков нанес ему страшный удар снизу вверх по дуге в челюсть, который англичане называют «уперкоте». Что интересно, удару этому его научил мордвин Иван Иванов, рабочий ассенизационнго обоза и лучший в Нижнем Новгороде кулачный боец… Свищёвский телохранитель подпрыгнул на поларшина и даже как будто завис на секунду в воздухе, после чего с грохотом рухнул без чувств на пол.

Бардадым, нимало не испугавшись, посмотрел теперь на Лыкова с некоторым интересом.

— Ловко! — одобрил он. — Утопил дурак щуку… А дальше чево?

— Поговорим маленько, Лука Лукич?

— Да можно… Кто таков будешь-то?

— В прохожем ряду ветром торгую. Алексей Николаевич Лыков, послан к вам из Петербурга господином Лобовым задать несколько вопросов.

— Лобова помню. Серьёзный мужчина. Только он далеко, а здесь я все решаю — без меня тут и ворона не каркнет. Что за вопросы?

— Пропали два наших «золотых фельдъегеря», и вместе с багажом. Не поскажете, где они могут быть?

— Дурак ты, Лыков, и Анисим Петрович твой дурак, — огорчился Бардадым. — Здесь, вишь ли, тайга: медведи, волки, а на востоке и тигры имеются. Люди каждый день пропадают. Кто ж тебе ответит точно на такой вопрос?

— Так без вас же здесь даже ворона не каркнет! Кому же знать, как не вам?

— Ишь подловил… Ладно. Думаю, побили ваших ребят «духовые». Мишка Почечуй аккурат в марте нежданно разбогател, и похвалялся на «юрдовке» в Троицкосавске, что барно подкрепился на каких-то прохожих. Но точно — точно никто не скажет, потому — тайга!

— Я проверю ваше предположение, Лука Лукич, и ежели оно не подтвердится, приду еще раз.

— А приходи, встретим… — лениво отмахнулся Свищев.

— Далее. Иван Богданович Саблин говорит, вы с него денег требуете, работу работать мешаете. А ведь он человек Лобова. Войны хотите?

— Опять дурак, — в конец расстроился «губернатор». — Какая у меня с тобой может быть война? Я пальцем только щёлкну — и тебя не станет. Прямо посреди улицы, при свете дня зарежут и свидетелей никого не найдут. Ты о чем мне бубнишь, Лыков? Одна была песня у волка, да и ту перенял…

— Пока что всё наоборот: это я сейчас щёлкну и у тебя, старого душегуба, башка в угол отлетит, — начал уже сердиться Алексей.

— Не мели зря языком, щенок! Тебе сначала в Желтугу съездить надо, концы найти. Ежели со мной что сейчас сделаешь — даже из города не выберешься; перехватят и кончат. Поэтому я в полной безопасности. А уж на обратном пути ты ко мне на ширмака не подъедешь… Запомни и Лобову передай — ежели живой останешься — что здеся командую я. Из Питера войска не нашлёшься. Лобов закрутил свою «Этапную цепочку» на моей земле, деньги гребёт лопатой, а делиться не хочет. А придётся! Или я тут…

На этих словах Юс Большой очнулся и попытался встать. Лыков без церемоний сунул ему кулаком в ухо, и тот снова завалился на бок.

— …такое ему устрою! А с этими егерями? Я предлагал ему свою охрану, всего за десять процентов. Тогда вашу почту никто бы пальцем не тронул. А он пожадничал. Ну, и получил то, что иначе и быть не могло. Потому — тайга! Если Лобов хочет зарабатывать на моих землях — пущай платит процент. Если хочет войны — ну, об этой глупости даже говорить время жалко. За семь тыщ верст какая тут ему война? Эх, совсем вы там, в Питере, разума лишаетесь… А Саблину я и так жизни не дам, а станет елозить — к доске привяжу.

— Последний вопрос. Ты купил черкешенку, молодую девчонку, ховут Хогешат.

— И чево?

— Тебе вернут деньги. Не трогай её. Они с братом возвращаются на Кавказ — пусть едут.

Тут Бардадым мгновенно разъярился, как носорог: лицо налилось кровью, ноздри раздулись, глаза чуть не вылезли из орбит.

— Ты!..нищеброд! богова ошибка! Ещё смеешь мне такие условия ставить? Мне! Мне!!

— Успокойся, Лука, не ровен час удар хватит, — попробовал успокоить его Лыков. — Итак за тебя черти на том свете три года провиант получают.

Но Бардадым уже и сам понял, что роняет себя, и снова сделался величественно-сонным.

— Ну, бывай, Лыков. До следующей встречи. Встреча та будет в «губернаторском дворце», и Хогешат спляшет нам на ней танец живота. Приглашаю. А Луке Лукичу Свищёву здесь не отказывают; в случае чего, на веревке, но приводят… Это ты Юса Большого уделал, он чувал [140] ; поглядим, что запоёшь, когда Маленький за тебя возьмется!

— Смотри и ты, дрянцо с пыльцой. Где я пройду — там три года куры не несутся. И в следующую нашу встречу я уж тебя исповедаю…

Алексея так и подмывало заехать Бардадыму на прощанье в глаз, но он знал, что делать этого нельзя, а потому сплюнул и ушел.

Из «Лимпопо» Лыков направился прямо в магазин Сицкина. Парень в венгерке скоро очнется, Стогомет давно уже очнулся; как начнут они гонять питерского богатыря по всей Каре, а у того даже завалящего револьверишка нет…

Сицкин оказался настоящим иудеем: бойким, развязным, настойчивым в желании что-нибудь продать. Давидовы сыны вообще не терялись в Сибири. Город Каинск был почти целиком населен только ими: в ермолках, лапсердаках, с пейсами, евреи толпами ходили по улицам, словно это Могилев, а не каторга! Каинск сделался главным пушным складом империи, откуда весь товар уходил на Лейпцигскую ярмарку к германским единоверцам. Другой сибирский город, Баргузин, также завоеванный ссыльными евреями, был сильно замешан в торговле ворованным золотом.

Когда Мордух понял, что покупателя интересует только оружие, он поцокал языком и что-то крикнул в подсобную комнату. Послышались тяжелые шаги, и вышел высокий, прямой горец в бешмете с серебряными газырями, с зорким и умным взглядом.

— Вах?

— Нужны две модели. Первая: длина ствола не менее семи дюймов, в барабане не менее шести зарядов, калибр не ниже 41-го по американскому исчислению.

Горец подумал секунду, нагнулся, порылся под прилавком и выложил армейский «адамс» и русскую модель «форхэнд-вадсворта».

— У «вадсворта» экстрадирование гильз, помнится, поочередное?

— А?

— Гильзы вынимаются по одной?

— Угу.

— Тогда «адамс». Вторая вещь должна быть небольшой, карманной, но мощной.

Горец опять порылся под прилавком и снова вынул два револьвера: «сент-этьен агент», французскую полицейскую модель, и хорошо знакомый сыщику «смит-вессон» образца 1880 года с укороченным стволом. Их сделали в Туле ограниченное количество, всего восемьсот штук на всю Россию, исключительно для чинов сыскной полиции, и вот — один оказался в еврейской лавке колониальных товаров в Нижней Каре!

Лыков попросил плоскогубцы и выкрутил из затвора «смита» ступор полувзвода, мешающий в бою быстрой изготовке к стрельбе. Так делали все, использовал эту модель.

— Малхомовес! [141] — уважительно пробормотал кавказский человек, и только теперь Алексей понял, что перед ним даг-чафут, горский еврей, какие в небольшом количестве издавна населяют Табасаранский округ Дагестанской области.

В итоге Лыков ушел из лавки с тремя револьверами (Челубею он купил мощный «трэнтор» сорок пятого калибра) и шестью пачками патронов. С самого Петербурга он впервые вновь обзавелся ооружием, и стал от этого несколько веселее. Заодно купил провизии на дорогу: гороховый и мясной порошки в запаяных банках, муку, крупы, клюквенный экстрат, чай, сахар и галеты.

Когда Алексей вернулся в дом Саблина, ни хозяина, ни Челубея ещё не было. Вскоре они появились, но не надолго. Поужинали солёным омулем с чёрной кашей [142] и снова ушли, наказав Лыкову ложиться спать, не дожидаясь их.

В Нижней Каре Яков неожиданно и сильно изменился. До сих пор он ставил себя по отношению к Лыкову в положение как бы ученика, второго номера. Это понятно: Алексей, видевший уже и войну, и тюрьму, был более опытен и, что еще важнее, более уверен в себе. Челубей, при всей своей огромной физической силе и здоровом нахальстве, не имел настоящего куража. В душе сомневаясь в себе, он пытался скрыть это развязностью, получалось только хуже… Наблюдая за ним все это время, с мая по июль, Лыков понял, что Челубей словно готовится перейти некую черту. Так иногда человек стоит на берегу реки, хочет прыгнуть — и не решается. Что это за рубеж, было для Алексея загадкой. Убийство? Нет. В Москве, на глазах у него, Яков застрелил человека и бровью не повёл. Окончательный разрыв с обычной, до-лобовской жизнью? Но он уже третий год служит у Анисима Петровича. Была в этом стройном, привлекательном богатыре какая-то гниль, червоточина, какая-то угрюмая тайна. Недашевский был неплохо образован и получил, видимо, некоторое воспитание. Он свободно говорил по-французски и по-немецки, разбирался в химии и астрономии, не выносил непечатной брани и грязных рук. Когда-то, по его собственным словам, он учился в кадетском корпусе, мог бы стать офицером, а вышел в бандиты. Так же, как Озябликов, из-за обиды на общество? Лыков чувствовал в нем опасную недорешённость: то ли он злодей, то ли еще не совсем…